Саш, знаешь, иногда самообразование - много лучше и качественнее на выходе, нежели учение под указкою наставника, где тебе пытаются вложить не столько любовь и понимание, сколько свое видение, которое, априори, может не совпадать с твоим ни в чем... Мне повезло просто навзрыд с учителями, но знаю многих, кто не был так счастлив, и кому напрочь отбили любовь и к науке, и к литературе...И мы же тут не в знаниях соревнуемся, а просто говорим о том, что любим, учимся и говорить друг с другом, любить и понимать тех авторов, с которыми сталкиваемся впервые или открываем заново... Ты ведь сам привел замечательный пример с Маяковским... Сколькие люди потеряли его для себя лишь из-за узости рамок преподавания или узости мышления преподавателя... А Некрасов... Знаешь, как-то в бытность работы в училище (дети придут от станков, до сложностей ли им, до скучных ли разборов текстов?) мы решили поговорить о любви в поэзии... Они просили читать им Цветаеву и Асеева, Евтушенко и Асадова... - этакий традиционный набор, а мне захотелось подарить им Некрасова, доказать, что он не крестьянский поэт, как нам внушали сызмальства, а тончайший - много тоньше и глубже Тютчева и Фета - лирик, что так, как любил и страдал от любви в свое время он, мало кому дано... Мы два часа читали его лирику вслух... Мне не поверили, что это был Некрасов... Стереотипы... увы.
В Серебряном из женщин стоит обратить внимание на Зинаиду Гиппиус (в смысле, как на автора, ибо я тоже не могу понять, как умудрился Дмитрий Мережковский прожить с ней всю жизнь и не сойти с ума), причем не столько даже на ее поэзию, сколько на днениковую прозу и на Ирину Одоевцеву... И одна, и вторая - помогут как-то сориентировать в мире том странном, просто возьмут за руку и прведут по цехам поэтов, окунут в мр творчества и вдохновения... Причем, если Гиппиус весьма жестка в суждениях и в оценке, то Одоевцена, напротив, вся во влюбленности, в восторгах, в извечной радости узнавания. Если их прочесть обеих, то можно получить вполне приличную и полную картину противоборствующих в поэзии уже тогда Москвы и Питера... У нее есть два романа "На берегах невы" и "На берегах Сены")
Я люблю поэзию Максимилиана Волошина и его маму, и его рассказ о маме, и его портреты мамы, и, безусловно, его самого - вечного странника... Люблю Николая Гумилева и Андрея Белого (не только, не даже не столько поэзию, сколько научную прозу - он был умнейшим человеком и тонким, уникальным исследователем), Мандельштам - особая история и чувство к нему более обостренное, любовь к его поэзии проходит как-то непонятно через призму ревности к Гумилеву (они для меня - извечные соперники)...
Северянин... Каждый год для детей из интерната, для тех, кто может, устраиваю прогулку-поездку по северянинским местам... Мы гуляем по его аллее, сидим на его Целовальной скамье, едем к камню, облокотившись спиной на который он писал стои странные поэзы... Дети любят его цитировать, он легко апоминается и всегда уместен...
Пастернак... даже если бы он написал лишь "Марбург", да что говорить о поэме, всего 4 строчки -
" В тот день всю тебя, от гребёнок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал." (кстати, Маяковский так забавно цитировал это четверостишие, он постоянно заменял глаголы - у Одоевцевой это есть)... Так вот, за эти феноменальные слова он уже был бы вписан в скрижали дивного того времени...
Нет, не могу, помещу стихотворение полностью... Шедевры стоит знать...
"Марбург"
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,-
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
B прощальном значеньи своем подымалась.
Плитняк раскалялся, и улицы лоб
Был смугл, и на небо глядел исподлобья
Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
По лицам. И все это были подобья.
Но, как бы то ни было, я избегал
Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
Я знать ничего не хотел из богатств.
Я вон вырывался, чтоб не разреветься.
Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,
Был невыносим мне. Он крался бок о бок
И думал: "Ребячья зазноба. За ним,
К несчастью, придется присматривать в оба".
"Шагни, и еще раз",- твердил мне инстинкт,
И вел меня мудро, как старый схоластик,
Чрез девственный, непроходимый тростник
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
"Научишься шагом, а после хоть в бег",-
Твердил он, и новое солнце с зенита
Смотрело, как сызнова учат ходьбе
Туземца планеты на новой планиде.
Одних это все ослепляло. Другим -
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.
Желтел, облака пожирая, песок.
Предгрозье играло бровями кустарника.
И небо спекалось, упав на кусок
Кровоостанавливающей арники.
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лед этот, эту поверхность
(Как ты хороша!)- этот вихрь духоты -
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
. . . . . . . . . . . . . . .
Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
И все это помнит и тянется к ним.
Все - живо. И все это тоже - подобья.
О, нити любви! Улови, перейми.
Но как ты громаден, обезьяний,
Когда над надмирными жизни дверьми,
Как равный, читаешь свое описанье!
Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жуел -
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.
Нет, я не пойду туда завтра. Отказ -
Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.
Да и оторвусь ли от газа, от касс,-
Что будет со мною, старинные плиты?
Повсюду портпледы разложит туман,
И в обе оконницы вставят по месяцу.
Тоска пассажиркой скользнет по томам
И с книжкою на оттоманке поместится.
Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,
Бессонницу знаю. Стрясется - спасут.
Рассудок? Но он - как луна для лунатика.
Мы в дружбе, но я не его сосуд.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу,
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу.
И тополь - король. Я играю с бессонницей.
И ферзь - соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю.
1916
Какое же уникальное было время... Как нам-то повезло, что мы живем уже после него, что можем наслаждаться... И, знаешь, Саш, мы не обделены, не поздно пришло это к нам, в жизни ведь каждое лыко в строку, пришло тогда, когда мы созрели для того, чтобы понять, принять, прожить...
Вообще в литературоведении действительно существует условный термин "Бронзовый век", хотя его используют не охотно и довольно редко... В Питере в ходу еще один термин "Литература времен Корабля Дураков" (знаешь, так бывший Дом писателей неподалеку от Аничкового моста называли, У Ольги Форш об этом все...)... Господи, какие человечища... Совсем иная литература, абсолютно, кардинально иные люди... И сила воздействия другая совершенно, не слабее, не сильнее, совсем иная... Там словно током бьет, а тут, как будто волной огромной о каменный причал...
Мда, я тоже пойду помолчу немного, а то уж шибко разошлась - не гоже...
Кстати, сейчас читаю биографию-не биографию, исследование-не исследование... скорее и то, и другое, плюс признание в любви и почитании. Фрэнк Фелитта "Гений Хичкока" ... У-у-ух, мощная работа...
